ВОЗВРАЩАЯСЬ НА ВОСТОК...
                                ... НАВЕСТИВ ПО ПУТИ МАРКСА

 

(предисловие к чешскому изданию «Движения» подготовленному ORA-Solidarita)

Кроме Северной Кореи и Кубы, ни одна страна больше не называет себя социалистической. Так зачем же вспоминать старые дебаты о природе СССР? Что ещё остаётся узнать, когда капитализм правит миром?!

Очень много. Крайне важно понять, почему Россия была капиталистической в 1980-м, или в 1930-м, или в 1920-м, если мы хотим понять, что такое капитализм и что может и должно быть революционизировано как в России, так и в Британии в XXI веке.

Капитализм это не просто система господства, при которой буржуазное или бюрократическое меньшинство заставляет массы работать и зарабатывать для него богатства. В 195O, в Праге, как и в Чикаго, деньги покупали труд, который работал на повышение стоимости сумм денег, накопленных на полюсах стоимости, называвшихся компаниями или корпорациями. Эти фирмы не могли продолжать существование если они не накапливали стоимость по социально приемлемым ставкам. Эта ставка была явно не одинаковой в Праге и в Чикаго. Чешские фирмы работали как отдельные единицы, но не имели частных владельцев (в отличие от чикагских фирм), которые могли бы продавать их и управлять ими как хотели. Тем не менее, чешская компания, производившая обувь не просто производила туфли как предметы, выполняющие свою функцию: она должна была с наибольшей возможной прибылью использовать все деньги, вложенные в их производство. «Образование стоимости» было одинаково важным и в Праге и в Чикаго. Эти туфли не выдавались бесплатно чикагским или пражским пешеходам, которые бы меряли их, надевали и уходили бы в них. В обоих городах, пешеход или платил за свои туфли или уходил босым.

Конечно, Чешское государство не могло начать раздавать обувь или решить продавать её по заниженной цене, т.e. ниже производственных затрат. Но в каждой стране, стоимость в конечном итоге должна была быть реализована на рынке. Чешские планировщики сгибали правила прибыльности, но они не могли вечно играть в эту игру. Эти правила всегда утверждались в конечном итоге, через низкое качество, дефицит, чёрный рынок и т.д.. Государство защищало пражскую компанию от банкротства, но это было искусственным процессом. Ограничение конкуренции помогает поддерживать социальную плотность: чрезмерно ограниченная конкуренция душит производительность. Никто не может заставлять логику самоповышения стоимости плясать под свою дудочку слишком долго. Одна, десять, тысяча фирм моли быть спасены от краха до тех пор пока не обанкротилось всё общество. Если бельгийское или французскoе государство выкупали бы каждую неприбыльную компанию с ранних дней индустриализации, во Франции и в Бельгии сейчас бы не было капитализма. Вкратце, «закон стоимости» функционировал различными способами при «бюрократическом» и при «рыночном» капитализме, но он оставался применимым к обеим системам. (Никто не отрицает капиталистическую природу Бахрейна или Того, хотя эти капиталистические формы сильно отличаются от британской или итальянской).

Точно так же, как и в западных вариантах, взлёт и падение государственного капитализма зависели от классовых противостояний и компромиссов, в центре которых была необходимость заставить труд приносить прибыль. В СССР и Восточной Европе после 1945-го, это приняло определённую форму постоянных политических репрессий вместе с гарантированной работой  (на фабриках и в колхозах), способствовавшей накоплению стоимости несмотря на низкую продуктивность. В конце концов, русский бюрократический капитализм действовал в течение 60 лет.

Вся эта система рухнула не из-за того, что стала слишком репрессивной и людям это надоело, а из-за того, что классовый компромисс перестал быть общественно продуктивным – особенно когда он не смог выстоять пдо давлением мирового рынка, доминируемого куда более динамичным Западом.

1989-й определённо провозгласил начало новой исторической эпохи, но точно не зарю нового коммунистического (= в понятии Маркса, а не Сталина или Дубчека) движения. Падение Берлинской стены открыло дорогу потокам экономических перетасовок, рабочего активизма и демократического давления и оставило мало пространства для критики капитализма как такового. С 1989-го, в большинстве стран бывшего СЭВ, классовая борьба получила развитие, но не привела ни к реальному реформизму в западном стиле (который не может быть удовлетворён в условиях Восточного капитализма), ни к большим радикальным меньшинствам. Эволюция Польши или Сербии является наглядным примером того как активизм рабочего класса либо пошёл на спад, либо был переключен на национальную (иногда националистическую) перспективу. Зачастую, рабочие вынуждены бороться не столько за более высокую зарплату, сколько просто за то, чтобы эту зарплату им заплатили: это касается как Чешской Республики, так и Казахстана.

Мы не предполагаем, что «восточные» пролетарии являются более отсталыми по отношению к другим. В Западной Европе, Северной Америке и Японии «антикапитализм» также требует в основном большей социальной справедливости, и лишь крошечная часть этого движения является революционной. В действительности, это очень важный момент, на котором мы хотели бы сделать ударение, хотя его нельзя развить здесь из-за недостатка пространства: на повестке дня везде стоит реформа.

Возвращение к государственному капитализму это не академическая дискуссия. Вопрос здесь стоит о природе капитализма и коммунизма. Если Политбюро и КГБ не смогли согнуть логику продуктивности и прибыльности, правые и левые доброжелатели не смогут реально контролировать её. Нынешний экономический застой (и часто упадок) в большинстве стран бывшего СЭВ происходит не от ненасытности бюрократов, ставших буржуа (не более, чем безработица и низкая зарплата на Западе происходят из-за чрезмерной жадности боссов и акционеров). Для большинства чешских или российских компаний просто нет места на рынке. Капитал не подлежит контролю: он управляет своими управляющими. Анализ бюрократического капитализма говорит нам о том, чем является капитал на деле: не просто навязанным трудом и цеховой или офисной дисциплиной, но продажей рабочей силы, человеческой жизни, в обмен на деньги. Работа как деятельность оторванная от всего остального не может быть бесплатной. Деньги не могут равно или справедливо распределяться или перераспределяться. Пока существуют деньги, их никогда и никому не хватит. Ничто кроме упразднения наёмного труда не изменит нашу жизнь существенно.

Однако, возникает один вопрос. Насколько идеи таких людей как Маркс соотносятся с монстрами, называвшими себя марксистами в XX веке? Некая связь есть. Организованный государством капитализм несомненно противостоит духу дела жизни и сочинений Маркса, но он может претендовать на верность отдельным их аспектам. Возьмём лишь один пример. I том «Капитала» заканчивается не чисто коммунистическим выводом (как достичь мира без товара, государства и работы), а экспроприацией экспроприаторов через социализацию капитализма, как исторической необходимостью. Тем не менее, этого не достаточно для того, чтобы предписывать СПГ принимать участие в управлении Германией после 1918-го, не говоря уже о подавлении Кронштадта и ГУЛАГе. И уж конечно это далеко от чистого утверждения коммунизма, которое мы находим в ранних текстах Маркса и в его многочисленных записях о «мире» и о «примитивных» обществах, которые он вёл в поздние годы (ни одну из которых, как мы знаем, он не сделал достоянием общественности).

В конце 1960-х и в 70-е, мы были не единственными, кто «вернулся к Марксу», поскольку мы считали это необходимым для лучшего понимания того, что мы переживали в то время. Эссе собранные здесь являются частью этих усилий. Это означало возвращение к целостности революционной истории и мышления и включало в себя Левую оппозицию III-му Интернационалу («итальянская» и «немецко-голландская» Левая), но также анархизм до и после 1914-го. Мы до сих пор убеждены, что (в противоположность тому, что написал Маркс в одной из своих слабейших работ) настоящий раскол в революционном движении произошёл в середине XIX-го века, между тем, что выдаётся за марксизм и анархизм. Конечно, позже, раскол стал ещё хуже.

Читатель этой книги поймёт, что мы не добавляем немного Бакунина к большим кускам Маркса (или наоборот). Подобная мозаика была бы неуместным кроссвордом. Мы лишь пытаемся дать оценку Марксу и Бакунину, как сами Маркс и Бакунин должны были дать оценку, скажем, Бабёфу или Фурье.

Трудно отрицать прогрессистское измерение в Марксе: он разделял веру своего времени в то, что сегодня «лучше», чем вчера, а завтра наверняка будет лучше, чем сегодня. У него был линейный подход к истории и он выстроил детерминистскую последовательность от примитивной коммуны к коммунизму. В общем, он реконструировал раннюю историю так, словно в тот момент, когда человеческие группы смогли производить больше, чем было необходимо для непосредственного выживания, этот излишек создал основу для эксплуатации, а значит её историческую необходимость. Меньшинство принудило большинство работать на себя и захватило богатства. Тысячи лет спустя, благодаря капитализму, громадная экспансия продуктивности создаёт ещё одну возможность: конца эксплуатации. Товары всех видов теперь существуют в таком изобилии, что монополия мнеьшинства на них становится абсурдной. И организация производства так социализирована, что становится бесмыссленным (и даже контрпродуктивным) то, что ей управляет горсть правителей, причём каждый управляет своим частным бизнесом. Буржуазия была исторически необходимой: затем её собственные достижения (рост современной экономики) превращает её в паразитический класс. Капитализм делает себя бесполезным. Так история движется от нищеты к изобилию.

Правда, что Маркс нигде не описывает этот эволюционный процесс, но он является подспудной логикой за многими его текстами и (что ещё более важно) за большей частью его политической деятельности. Не случайно и не по ошибке он поддерживал немецкую национальную буржуазию или лидеров чисто реформистских профсоюзов и партий: он считал их носителями позитивных перемен, которые должны были в конечном итоге привести к коммунизму. По контрасту, он свысока смотрел на повстанцев вроде Бакунина, которого он считал стоящим вне реального движения истории.

Интересно отметить, что такие заметные анархистские фигуры, как Кропоткин и Элизе Реклю (оба признанные профессиональные географы) также придерживались детерминистских взглядов, с акцентом на социальной организации больше, чем на производстве. Для них, всемирное распространение промышленности и коммерции создавало потенциальное универсальное человеческое и открытое общество, в котором дожны были утратить своё значение этнические различия, границы и государства.

В случае Маркса и Кропоткина, «общество» перестало быть результатом отношений между существами и классами, а революция казалась неизбежной вследствие универсальной тенденции к объединённому человечеству. Это было скорее техническое, чем социальное объяснение общества.

Маркс-детерминист, однако, не был тем Марксом, который долго выказывал глубокий интерес к тому, что не вписывалось в линейную последовательность исторических стадий. Он много писал о самоорганизованных крестьянских коммунах, с коллективной собственностью на землю и ясно осознавал возможность избежать капиталистической стадии в России. Что бы Кропоткин не думал о Марксе, многие идеи русского анархиста совпадали с идеями знаменитого лондонского изгнанника.

И всё же, как мы знаем, все эти догадки были впоследствии отброшены и реформистскими, и революционными марксистами. Марксизм стал идеологией экономического развития. В соответствии с ней, поскольку капитализм всё более и более социализируется, нет необходимости в революции: организованные массы в конечном итоге положат конец (в основном мирным путём) буржуазной анархии. Если подытожить, социализм не рвёт с капитализмом: он завершает его. Радикалы отличались от постепенцев только тем, что они включали в этот процесс необходимость насилия. Ленин придавал большое значение тому факту, что немецкие концерны и картели были уже организованы и централизованы сверху: если буржуазных менеджеров сменить менеджерами из рабочего класса, и это рациональное планирование расширить от каждого частного треста на всю промышленность, вся социальная ткань изменится. Это не было разрывом с товаром и экономикой.

Наше «возвращение к Марксу» около 1970-го возможно не осознавало скольким был  обязан Марксу марксизм.

Любое экономическое определение коммунизма остаётся в рамках экономики, т.e. отделения времени производства от остальной жизни. Коммунизм это не общество, которое накормило бы всех голодных, излечило больных, дало кров бездомным, и т.д. Он не может быть основан на удовлетворении потребностей, как они есть сейчас или даже какими мы их можем представить себе в будущем. Коммунизм не производит достаточно для каждого и не распределяет это справедливо среди всех. Это мир, в котором люди вступают в такие отношения и действуют так, что (помимо всего прочего) получают возможность кормить, лечить, давать кров... самим себе. Коммунизм это не социальная организация. Это деятельность. Это человеческая коммуна.

Жиль Довé, Июнь 2002